Читать интересную книгу Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая - Элигий Ставский

Я специально нажимал на «ты», «твои», «тебя» и искоса смотрел на нее. Она смотрела вдоль улицы и не замечала этих моих слов.

- Я знаешь где люблю? — сказала она. — По Дворцовой набережной, а потом по Кировскому.

Мы взяли такси здесь же, на углу Рубинштейна. Проехали по Невскому, и я взглянул на счетчик. Накрутило уже довольно много. «Ну, пускай столько, ну, пускай вдвое больше - не все ли это равно?» - подумал я. Мне не хотелось, чтобы Ира заметила мой взгляд, и я сказал:

- Едем быстро. Посмотри, впереди ничего не видно. Только желтые огни.

- Да, — сказала она. — Мне почему-то с тобой очень просто. Я не люблю, когда надо умничать. Мне нравится, что ты такой простой.

Мы свернули на набережную. Проехали мимо Зимнего дворца, через Зимнюю канавку. Нас бросило вверх, потом вниз. Я видел лицо Иры сбоку. По ее лицу мелькали огни. Теперь я сам не понимал, как у меня хватило смелости познакомиться с такой красивой девушкой. Ира смотрела вперед. Я подсел к ней ближе и обнял ее за плечи. Она повернулась ко мне, покачала головой и улыбнулась:

- А если без этого.

- Почему?

- Потому что будет все слишком обыкновенно. Не надо.

Я убрал руки, но продолжал сидеть близко к ней. Взлетели на Кировский мост. Город оказался внизу. Мне хотелось что-нибудь говорить.

- Хорошо, что нам попалась «Волга», — сказал я. — Она на ходу мягче.

Я решил показать себя знатоком, хотя на такси разъезжал не часто.

- Мы тоже собирались купить машину, — сказала Ира. — У нас даже была очередь. Но потом Оля решила строить дачу. Она всегда хотела иметь свой дом за городом.

Мы доехали до площади Революции и дальше пошли пешком по парку. Было не так красиво, как в тот вечер, когда мы гуляли с Нюрой. Снег был слишком густой и липкий. Но все-таки было тоже красиво. Памятник «Стерегущему» стоял точно ледяная глыба.

- Тебе понравилась Оля? — спросила Ира.

Я подумал и сказал:

- Да.

- Она очень хорошая. Она спасла меня во время войны. Мои родители погибли, и она взяла меня к себе. Я выросла у нее на руках.

- Вы жили в Ленинграде?

- Да, все время. И я знаю, как ей было трудно. Но она всегда старалась, чтобы мне было лучше.

- Мне она понравилась, — сказал я.

- Мы иногда спорим с ней, но все равно я очень ее люблю. Я обязательно должна что-то сделать в жизни, и для нее тоже сделать что-нибудь. Мне так хочется, чтобы она была счастливой. Тебе, может быть, скучно?

- Нет, — сказал я.

Снег все не переставал. Мы долго шли по аллее молча. Потом я спросил:

- Хороший сегодня вечер, правда?

- Да, — сказала она. — Я люблю зиму. — И засмеялась. — Давай сыграем в снежки. Хочешь?

- Давай.

Она бросала снежки очень смешно. Как-то через голову. Бросала и сама же смеялась. Я обсыпал ее всю. Она была белая, и по лицу ползли струйки. Я отряхивал ее варежкой. Потом мы катались с горки, как дети. Я становился первый, она цеплялась за меня. Один раз мы упали. Потом я спотыкался специально, и мы летели кубарем и смеялись. Нам было весело.

На Петропавловской забили часы. Мы прислушались: было двенадцать. Вечер пролетел как одна минута. В парке стало пусто. Мы вышли на улицу. Снег падал реже и медленней.

- Это хорошо, что ты меня нашел, — сказала Ира. — Значит, мы встретились тогда не просто так.

Я молчал.

- А куда же ты делся тогда, на вечере? Я ведь ждала.

- А там, знаешь, история получилась.

Я рассказал. Ира смеялась.

- И ты сидел в камере?

- Сидел.

- Страшно?

- Скучно.

Незаметно мы дошли до «Великана».

- Я так и подумала, что с тобой что-то случилось, — сказала Ира. — У твоего друга было такое лицо...

- Да все из-за ерунды. Но не мог же я его бросить! Это же нечестно.

- Да, это нечестно. Хороший друг - это, по-моему, очень редко. Его бросать нельзя.

- Лешка, знаешь, замечательный парень! Я тебя познакомлю. А в общем, все это чепуха.

- Нет, — сказала Ира. — Не такая это и чепуха. Все не так просто. Есть много разной грязи. И если до нее дотронешься, она пристает.

- Ну, это, по-моему, необязательно, — сказал я. — Надо с ней бороться - и все.

- Конечно, надо. Но человек тогда разбросается. Вот хорошо разве: ты просидел в камере, тебе объявили выговор? Ты же хотел сделать лучше.

- Да.

- А выходит, что лучше, если бы ты никуда не ходил. В жизни нельзя разбрасываться.

Ира остановилась.

- Ты посади меня, пожалуйста, на «сорок пятый», — сказала она. — Поздно уже.

- Я тебя провожу.

- Зачем? — Она пожала плечами.

- Нет, я провожу.

- Нет, не надо.

- А когда мы встретимся?

- Не знаю даже. Сейчас надо много готовиться к занятиям. Позвони мне.

У Иры нашелся карандаш, и я записал телефон.

Подошел автобус. Я смотрел, как она шла, очень стройная и легкая. Потом села у окна, помахала мне рукой и улыбнулась.

* * *

Возле нашей комнаты стоял бачок с кипяченой водой. Он всегда стоял на табурете, а теперь почему-то был на полу. Табурет исчез. Из комнаты доносились шум и отдельные громкие голоса. Я вспомнил, что сегодня «солдатский день». Каждый год в последнюю субботу февраля к Алексею Ивановичу приходили его солдаты. Во время войны Алексей Иванович был командиром батальона. Мы с Лешкой в такие дни были совершенно лишними. И мы уходили. Но сегодня мне очень хотелось быть среди людей, там, где весело, шумно и празднично. Я открыл дверь. На меня посмотрели и забыли. Я сел на кровать. Другого места не было.

Возле Алексея Ивановича стоял толстяк, лысый и улыбающийся.

- Пусть даже сто лет пройдет, — кричал он, — я все равно не забуду, как вы обстригли меня, как барана!..

Все засмеялись.

- Петя! Петя! — закричал кто-то из угла. — А помнишь, как ты лез к Кате по пожарной лестнице?

Толстый замахал руками и повернулся к Алексею Ивановичу.

- Товарищ капитан, врут. Поверьте. Без всякой совести наговаривают! Кто же будет к законной супруге...

Все снова засмеялись.

Я заметил, что лицо у Алексея Ивановича какое-то молодое и ничего не понимающее. Он поворачивался то в одну, то в другую сторону и, казалось, никого не видел. Потом заметил меня. Подозвал. Посадил рядом.

- Выпей с нами, Александр... вот с ребятами...

Кто-то взял меня за плечи. Я увидел человека с длинным носом и очень светлыми глазами.

- Ну, как работенка?

- Ничего.

- Бреет он вас тут? Здорово? — Он кивнул на Алексея Ивановича.

- Нет, ничего. Нормально.

- А нас ругал ужасно. Самое страшное ругательство у него: «Чиновник!» Помню, один раз мне досталось. Посадил. Ну, правда, я там отдохнул - на «губе». Чернику ел. Но зато увольнительную давал всегда. И ныть отучил.

Он вдруг наклонился и хлопнул по колену соседа:

- Помнишь, как ты в горах дневалил?

Сосед заморгал.

- Там в горах мы Сережку потеряли, — сказал тот, что сидел справа. — Какой был парень! Любимец. Нет у тебя сапог, свои стряхнет с ноги: на! Алексей Иванович, я о Прыткове...

Алексей Иванович повернулся к нам.

- Прыткова нет...

И вдруг стало тише. Совсем тихо.

- В походе все с ног валятся, а он идет впереди, песни орет, — проговорил кто-то.

Алексей Иванович встал. Потом сел. Потом опять встал. Наконец сказал:

- Ребята!.. За павших...

Я тоже поднялся. Они стояли кольцом вокруг стола. Лица у них были суровые. Я представил, как они ходили в атаку, как на них лезли танки...

- За Сережу Прыткова, — сказал Алексей Иванович. — За Толю Коровина...

...Я представил их в касках, в окопе, и рядом рвались снаряды...

- За Ваню Пажиткова...

...И Алексей Иванович лежал на краю окопа и держал в руке автомат...

- За Костю Васильева...

Потом они положили руки друг другу на плечи. Образовалось кольцо. И я был тоже в этом кольце. И все вместе мы пели «Землянку». Я никогда не знал, что эта песня такая сильная и такая страшная. После этого долго никто уже громко не говорил. У всех были мягкие и очень добрые глаза. Потом стало легче.

- Федя! Федя! А ты помнишь, как ты заблудился? — кричал маленький и лысый.

- Где?

Федя встал, и мне показалось, что он чем-то похож на Алексея Ивановича, только ростом пониже и глаза прищуренные, но в плечах тоже широкий. Он был одет, точно пришел в театр: в черном костюме и белой рубашке.

- Где? — снова спросил он, пожал плечами и улыбнулся, щуря глаза.

- Ну, в окопах.

- Да, да, да. Верно. — Он посмотрел на Алексея Ивановича. — Верно.

- Что-то я этого не знаю, — сказал Алексей Иванович.

- Ночью, представляете, забрел в чужие окопы. Грязь в окопах до пояса. Я туда, сюда. Ничего не могу понять. Что за окопы? Свои? Немецкие? Потом вижу колышки березовые. Я так и оцепенел. Березовые колышки ведь у немцев. Ну, думаю, пропал. Выбился из сил, прислонился и заплакал. Ну что мне?.. Двадцать два года. Необстрелянный. Замерз. Приготовился умирать. Сочиняю предсмертную речь и плачу. Слышу, кто-то чавкает по грязи. Я прямо в грязь животом. Не знаю кто: свой или нет. И тут закашлялся. Тот кричит: «Эй, кто там? Стрельну!» А вокруг темнота, хоть глаз коли. Ну, я закричал: «Иди сюда, не стреляй! Свой». Подходит. Вижу, незнакомый. Спрашивает: «Заблудился?» - «Заблудился». — «Ну н я тоже. Покурим давай». Сел так спокойно, вынул кисет. Закурили. Потом пошли вдвоем. Бродили, бродили. Наконец видим развалины Пулковской. Он спрашивает: «Тебе куда?» Я говорю: «Туда». — «А мне в другую сторону. Пока». — «Пока». Ну и разошлись.